Саратовская специализированная коллегия адвокатов

История эта произошла в 98-ом году. Я, тогда еще молодой адвокат, имел небольшую практику. Правда, за спиной был опыт работы в транспортной прокуратуре, поэтому большей частью за помощью ко мне обращались те, за деятельностью которых мне приходилось надзирать и даже наказывать.

В последний день января мне позвонил мой постоянный клиент и хороший знакомый Виктор Булавинов, начальник пассажирского вагонного депо. Он сообщил, что одна из его проводниц не вернулась с рейса, и уже десять дней о ее местонахождении ничего не известно.

Виктор Владимирович и раньше часто обращался ко мне за консультациями по поводу работы подчиненных. Работа проводника неспокойная, все время «на колесах». В дороге их подстерегают разные неприятности. Но что-то в данном случае меня насторожило, и я сразу же приехал в депо.

В помещении нарядчика меня уже ждал проводник по фамилии Аибов, узбек по национальности. Нарядчик меня представила и попросила Конага (так звали проводника) рассказать все по порядку. Тот, с трудом подбирая русские слова, рассказал следующее:

Десять дней назад он и его напарница тридцатилетняя Ольга Акимова отправились в рейс на поезде Свердловск-Симферополь. Поезд этот проходящий и в Саратове к нему прицепляют еще два вагона. В одном из них и должны были следовать до Симферополя оба проводника. До Украины доехали без приключений, границу пересекали ночью. Ольга ушла в служебное купе отдыхать, попросив разбудить ее, когда поезд прибудет в Синельниково. Пока напарница спала, к Аибову обратился пассажир из купе №3 с просьбой пересадить его в соседнее купе, где ехала его жена и ребенок. Тот пообещал выполнить просьбу после первой же остановки. Около пяти часов утра поезд прибыл на станцию Синельниково. Конаг выпустил из вагона пассажиров, разбудил Акимову, а сам отправился спать, забыв о просьбе пассажира. Через некоторое время его разбудила взволнованная сменщица и сообщила, что забывчивыми пассажирами третьего купе были оставлены сумки, но она на ходу поезда успела их выкинуть на перрон вокзала, полагая, что они принадлежат сошедшим пассажирам. Но тут в служебное купе зашел тот самый, пожелавший поменять места пассажир, и поинтересовался, где его багаж. Все стало ясно. На станции Синельниково третье купе покинули трое пассажиров. Пока поезд стоял, четвертый пассажир самостоятельно перебрался к жене и ребенку, а свои вещи — две больших сумки, оставил в опустевшем купе. Их-то и выбросила Акимова из вагона. Ситуация, конечно, неприятная, но решаемая. Были приняты все меры, чтобы сумки не пропали.

Но по приезду в Симферополь Акимову на вокзале встречал милиционер….

После этого Аибов Ольгу не видел. Следуя обратно в Саратов, на станции Синельниково, его привели в отдел милиции, где начальник сообщил, что Акимова под следствием. Да и он сам подозревается в хищении шубы и куртки на общую сумму 2700 гривен или 8100 рублей. Для того чтобы вызволить напарницу, ему необходимо привезти тысячу долларов США и только на этих условиях ему разрешили вернуться в Саратов. Отпуская проводника, начальник потребовал, чтобы Конаг подписал обязательство о своей явке. Рассказывая об этом человеке, рассказчик с ужасом закрывал глаза и поминутно повторял: «Страшный человек, чеченец, совсем злой, как собака»

Заканчивая рассказ, проводник вынул из кармана пачку долларов: «Здесь тысяча, все, что успели собрать в бригаде». Поезд на Симферополь отправлялся вечером. Необходимо было ехать немедленно.

Я снова зашел к начальнику депо. Виктор Владимирович молча протянул телеграмму, только что полученную из линейного отдела Симферополя. В ней лаконично было сказано о том, что Акимова О. А. снята с поезда по подозрению в совершении преступления и находится в Симферополе. Это было странно, потому что Конаг уверял меня, в том, что она уже десять дней находится в Синельниково, и именно туда надо везти деньги.

Я сообщил о своем решении взяться за это дело. «Сегодня и отправляйтесь. Наши проводники вас приютят, характеристику на Ольгу возьмете в отделе кадров, командировочные получите в кассе», — напутствовал начальник депо.

Ночью в служебном купе поезда 215\216 собрались все саратовские проводники. Под стук колес, наперебой они рассказывали о поборах и провокациях, которые устраивают украинские милиционеры. Об Акимовой все без исключения говорили только хорошее. Работает недавно. Одна воспитывает малолетнего ребенка, на иждивении престарелая мать. Ольга тихая, незаметная женщина, не в пример другим проводникам, умеющим постоять за себя.

В Синельниково приехали второго февраля в 4 часа утра. Конаг, последний раз проинструктировав свою новую напарницу, вышел вместе со мной на перрон, а поезд тронулся и пошел на Симферополь. Пять долгих часов провели сидя на облезлых и исцарапанных скамейках в зале ожидания вокзала.

Ровно в 9 часов я и проводник зашли в дежурную часть ЛОВД. Уже на пороге начались проблемы. Дежурный, узнав, кто мы и к кому, стал звонить по телефону. Положив трубку, кивнул Аибову: «Вы — в восьмой кабинет, а адвоката пускать не велено». Я сказал, что без меня проводник никуда не пойдет, и попросил связаться с начальником милиции. Через какое-то время к нам вышел офицер в звании капитана. Смуглое лицо, хищный нос, черные усы, это все что я тогда успел заметить. Видимо это тот самый «страшный человек». Демонстративно не замечая меня, он зловеще спросил Аибова: «Ну что, привез? Пойдем со мной». Мне показалось, проводник сразу стал меньше ростом. На его слабые движения рукой в мою сторону, капитан, не оборачиваясь, процедил сквозь зубы: «Это кто? Адуакат? Ты защем его приувез? Он мнэ здэсь нэ нужен». Признаюсь, меня начала бить мелкая дрожь. Начинаю что-то говорить о праве на защиту, конституции, лихорадочно искать в портфеле ордер, а в кармане удостоверение. Так же, не оборачиваясь, капитан сказал «ну-ну», и вышел. Опасливо озираясь, Конаг прошептал: «Это Велиев. Тот самый». Мы еще долго стояли в дежурке. Мимо нас, спеша и толкаясь, проходили сотрудники милиции, приводили каких-то бомжей с вокзала. Дежурный на все мои вопросы отвечал односложно: «Ждите, когда надо, вас вызовут»

Наконец из недр отдела вышел молодой парень в свитере, махнул рукой дежурному и устало сказал нам: «Идемте со мной». Парень оказался следователем, представился Ткаченко Евгением Григорьевичем, на вид ему было около двадцати пяти лет. В кабинете я уже осмелел и начал задавать вопросы. Например, за что была задержана и арестована Акимова?

- «Она не арестована и не задержана», — последовал ответ.

Вот тебе на! Это уже становится интересным.

У нас со следователем состоялся примерно такой диалог:

- Вы зачем приехали?

- Я ее защитник.

- Акимова — свидетель, ей адвокат не полагается.

- Тогда почему вы ее здесь держите?

- С ее участием проводятся неотложные следственные действия.

- Но она уже находится здесь полмесяца!

- Ну и что. Будет находиться здесь столько, сколько нужно для дела.

- Какого дела?

- Уголовного.

- В отношении ее?

- Возможно не только ее, но и Аибова.

- ?! Откуда у Вас такая уверенность?

- Она сама дала уже признательные показания и сообщила, что похитила шубу и куртку и передала проводникам. Кстати, шубу отдала Аибову, чтобы тот ее спрятал.

При этих словах Конаг начинает медленно оседать по стене.

- Тем более, я буду ее защищать.

- Она отказалась от адвоката.

- А вот это я у нее выясню при личной встрече.

Во время всего диалога Ткаченко все время был занят делом: он перекладывал какие-то папки на столе, рылся в ящиках, отвечал на телефонные звонки. Но последней моей фразы он явно не ожидал. Сразу прекратил возню, несколько секунд отрешенно смотрел на мусорную корзину в углу кабинета. Потом встал и попросил подождать в коридоре. Выйдя вместе с нами, он тут же испарился.

В коридоре у Аибова ступор сменился на суетливость. Он хватался за голову, приседал, резко вставал и что-то бормотал по-узбекски. В итоге, озираясь, сделал вывод: «Бежать нада». Возразить я не успел. По коридору вели Акимову…

Она прошла мимо, не глядя на нас. Следователь, идущий сзади, открыл дверь и окликнул ее, приглашая в кабинет. Словно зомби, Акимова зашла следом. Потом молча зашли мы. Я смотрел на нее во все глаза и не мог понять, та ли эта Ольга, о которой мне рассказывали проводники. Передо мной стояла сгорбленная старуха в синем проводницком пальто без пояса, в валенках разного размера. Совершенно белое лицо. И глаза. Она смотрела невидящим взглядом на следователя. Тот, садясь за стол, сообщил, что прибыл адвокат, которого никто не приглашал. «Ведь вы отказались» — напомнил он ей. «Да», — чуть слышно прошептала она. Тут я уже не выдержал. Наверное, я говорил сбивчиво, но суть сводилась к тому, что я хочу разговаривать с подзащитной наедине и такое право у меня есть.

Как ни странно, следователь разрешил пообщаться. Снова вывел нас из кабинета, закрыл его и куда-то исчез. Со стороны мы трое, стоящие в полутемном коридоре, по-видимому, выглядели комично. Ежеминутно приседающий и стенающий узбек, неподвижная, с застывшим взглядом Ольга, и я с перекошенным от злости лицом, вышагивающий вокруг нее. В конце концов, я успокоился. Мне было достаточно задать несколько вопросов, что бы понять, как и от чего защищать клиентку. Да и Ольга словно проснулась. Стала рассказывать и разрыдалась.

Во время стоянки на станции Синельниково, разбуженная сменщиком Акимова зашла проверить, все ли пассажиры покинули третье купе, и увидела в пустом купе две больших черных сумки. Решив, что их оставили сошедшие пассажиры, она лихорадочно стала вытаскивать их в коридор вагона. Понимая, что не успевает их вытащить, попросила одного из пассажиров помочь. Мужчина помог дотащить их до тамбура. Ольга увидела недалеко от вагона осмотрщика, попросила его связаться по рации с дежурным по станции и сообщить о забытом багаже. Сообщил ли об этом он дежурной по станции, объявила ли дежурная по громкой связи, Акимова не слышала, потому что поезд, лязгнув колесами, тронулся с места и начал набирать скорость.

Тут случилось еще одно обстоятельство, которое укрепило ее в мыслях о забытых вещах. Вытаскивая сумки в тамбур, она кричала вслед людям на перроне, удаляющимся от вагона. Когда поезд проезжал мимо них, один из пассажиров стал размахивать руками и что-то кричать. Это теперь она понимает, что человек в ответ «отсигналил», что, мол, не мои эти вещи. А тогда у нее была полная уверенность, что пассажир вспомнил о забытом багаже. Вот оно, роковое стечение обстоятельств. Хрупкая проводница схватила эти огромные сумки и выбросила их из тамбура. Но силенок у нее оказалось мало, и одна из сумок упала под колеса, набирающего скорость вагона, и немного повредилась. Сумки, естественно, остались на станции Синельниково, а проблемы начались в Симферополе, куда она с поездом прибыла через восемь часов.

В ЛОВД Симферополя ее и хозяина сумок опросили милиционеры. К своему ужасу узнала, что в сумках лежали норковая шуба и кожаная куртка, коих не оказалось при осмотре на ст. Синельниково. На конечной станции хозяина сумок по фамилии Иванежа встречали родственники. Один из них, по фамилии Сергейчук, занимал должность заместителя председателя суда Нахимовского района Севастополя, другой — сотрудник прокуратуры города Крымска. Теперь уже неизвестно, кто инициировал возбуждение уголовного дела. Так или иначе, в этот же день проводницу из Симферополя на машине перевозят в Синельниково, где помещают… в приемник-распределитель.

Дело в том, что приемники предназначены для содержания лиц без определенного места жительства или не имеющих документов. Своего СИЗО или ИВС на станции нет. А в камере административно задержанных (КАЗ) нельзя держать больше трех часов. Ольга Александровна Акимова, имевшая российский паспорт и удостоверение личности, была препровождена в место, где содержатся люди с самого дна общества. Причем, если бомжам в приемнике положено питание, то на Акимову заявки не было, так как документы на нее просто не оформлялись.

Спрашиваю: «Чем же ты питалась?» Отвечает: «Тем, что осталось от обеда дежурных милиционеров, да мне и не хотелось».

Задаю вопрос: «Тебя досматривали?» «Да, дежурный карманы вывернул, а потом говорит, — нет смысла протокол писать, она же не оформленная». Пряча глаза, продолжает: «Страшно было, когда в камеру подселили какую-то вонючую ненормальную бомжиху, а она стала меня домогаться. Какую ночь боюсь заснуть. Да тут еще дни наступили…» «Какие еще дни?» — спрашиваю. «Какие… критические», — глядя в пол, говорит она. «А у меня с собой никаких вещей. В чем была, в том и привезли. Из ботинок шнурки вынули, да в них еще и холодно. Вот валенки дали. Ни матраса, ни одеяла, ни подушки. Сплю на деревянном настиле, в пальто кутаюсь.… Чтобы как-то согреться, каждую ночь прошу разрешения помыть полы в приемнике. А теперь еще и в милиции полы мою, лишь бы из камеры, от этой дуры».

И тут как обухом по голове: «Я не могла больше терпеть. Я все признала. Начальник розыска Велиев сказал, признавай вину, плати ущерб и уедешь домой. Ущерб, вроде, две тысячи украинских гривен, но он сказал, что это равняется по курсу тысяче долларов. Еще он мне сказал, что Аибова отпустил с условием привезти через неделю эти деньги. Я и подписала их протоколы. Жду, а его все нет и нет»

Уже кричу: «Ольга, ну зачем же ты подписалась под тем, чего не было?»

Тут она впервые прямо посмотрела на меня и глухо говорит: «Велиев дверь в кабинете закрыл, и начал бить меня по голове и по животу, что мне еще оставалось делать?». Смотрит и молчит, а в глазах слезы. Я тоже молчу, глаза прячу.

Задаю главный вопрос: «Кто может подтвердить твои слова? Пассажира, помогавшего вытаскивать сумки, вспомнишь?»

- Не вспомню. Он вышел через два часа по станции Запорожье.

- А вагонника опознаешь?

- Темно было, вроде немолодой.

- А пассажира на перроне, что руками махал?

- Да откуда…темно было…

Задаю последний вопрос: «Почему не сообщила о случившемся начальнику поезда?»

- Да потому что поезд не наш, а свердловский. Формально подчиняюсь начальнику поезда, а фактически он никогда нас не защищает, мы для него чужие…

М-да. Ситуация. Конечно, нарушений море, для любого юриста задачка простая. Найдите сто отличий от закона. Так то теория. В чужой стране, в чужом городе, стоя в коридоре милиции, зная, что любой из проходящих мимо милиционеров может просто так, походя, взять и распорядиться твоей судьбой, как-то не очень утешает мысль о незыблемости конституционных принципов. Жаловаться? Да за ради бога! Кому? Надзор за ЛОВД осуществляет не районный прокурор, расположенный через две улицы от вокзала, а Нижнеднепропетровский (сразу не выговоришь) транспортный прокурор. И сидит он аж в самом Днепропетровске, за сотни километров отсюда. Письма туда доходят через два-три дня. На личный прием к прокурору уехать тоже не могу. Сгноят они без меня Ольгу, да и напарника ее.

Умом все это понимаю, тем не менее, говорю ей жестко и категорично: «Все что написала, забудь, как кошмарный сон. Сейчас будем допрашиваться, все, что мне сказала, надо написать. Дальше — моя работа. Хуже не будет. Хуже уже не куда. Будет лучше. Веришь? Мне веришь?»

«Верю», — тихо говорит она.

Ну, вот и следователь. Открывает кабинет. «Ну что, пообщались? Давайте продолжать». Все заходим, садимся. Отдаю ордер и прошу дать мне почитать допрос Акимовой и ее, якобы, явку с повинной. Следователь долго роется в папке, нехотя протягивает листок. Читаю: «Я, Акимова О. А., имея умысел на хищение личных вещей гр. Иванежа, вытащила сумки из купе и, реализуя преступный умысел, похитила норковую шубу стоимостью… и кожаную куртку стоимостью… на общую сумму 2700 украинских гривен. Хранила их в „угольном кармане“ в тамбуре.… Впоследствии шубу передала Аибову, а куртку — проводнику соседнего вагона Калмыкову. Сумки выбрасывала на перрон, чтобы имитировать пропажу вещей». Бред какой-то. Ткаченко подписывает бланк и протягивает мне постановление о привлечении Акимовой в качестве обвиняемой. Вменяют кражу — 140-ю статью Украинского уголовного кодекса. Те же фразеологические обороты, тот же стиль. Протягивает постановление о применении меры пресечения. Опаньки! Подписка о невыезде из … Саратова. Нормально сидим. На Украине. А выезжать нельзя из Саратова.

Спрашиваю следователя: «Угольный карман» осмотрели?"

- Да, протокол осмотра составили. А что там смотреть, один уголь, но Акимова при осмотре снова подтвердила, что шубу положила именно туда.

- А шубу нашли?

- Я и так вам много рассказываю. Я имею право знакомить вас только с теми протоколами следственных действий, которые производились лишь с участием вашей клиентки.… Ну, хорошо, шубу не нашли, так ее Аибов спрятал.

Ладно. О нем потом поговорим…

- Сумки осматривали?

- Конечно.

- Вы сами-то верите, что при таком количестве описанных вещей в той сумке находилась еще и норковая шуба? А ведь «молния» на сумках застегивалась с трудом, и мы это докажем.

Блефую, но, кажется, попадаю в точку.

Ткаченко снова куда-то уходит, возвращается, берет ручку и чистый бланк допроса. Ольга начинает рассказывать. Так, как рассказывала мне. Волнуется, забегает вперед, описывает ненужные детали. Мальчишка-следователь пишет медленно, всякий раз переправляя написанный текст. Мне не видно, что он там пишет, ближе подвинуться не могу, поэтому после каждого ее ответа я вскакиваю с места и начинаю живо объяснять, что она имела в виду. Следователь по-детски спорит, вкладывая в эти слова другой смысл. Понимаю, что это непринципиально, эти слова не влияют на существо обвинения, и покорно соглашаюсь. За каждое предложение идет словесная баталия. Пока вроде бы все записывается правильно. Аибов сидит на стуле в углу. Его, как не странно, следователь не удалил из кабинета, видимо боясь, что тот убежит. Конаг слушает нас и активно сопереживает. Вся наша дискуссия отражается на его плоском восточном лице. Он молча переживал бурю страстей, то вздевая руки к небу, то хлопая себя по толстым ляжкам, то сидя в позе Роденовского мыслителя.

Допрос окончен. На лице Ткаченко и досада, и недоумение. Время обеда. Можно расслабиться, но я, уже осмелев, «дожимаю» следователя:

- Ну, мы пойдем, пообедаем?

- Идите…

- Я имею в виду с Акимовой.

- …Н-нет, Акимову я отпустить не могу.

- Она, что задержана, арестована?

- Нет, но этот вопрос вам нужно решать с Велиевым.

- Почему?

- Без его распоряжения ее не выпустят из отдела.

Ладно. Иду к Велиеву. Судя по табличке на двери, Велиев Сафар Али Набюлляевич является первым заместителем начальника по оперативной работе. Разговаривать со мной он не хочет, а «поднимает» к себе Ткаченко. Они долго разговаривают за закрытой дверью. Наконец следователь выходит из его кабинета и грустно сообщает: «Акимову отпускать Велиев запретил, с Вами разговаривать не хочет». Врываюсь в кабинет. Сажусь напротив Велиева, начинаю говорить и завожусь сразу же. Не получается разговора, оба переходим на повышенный тон. Чеченец, играя желваками и уперев сжатые кулаки на стол, орет: «И ее посажу, и узбека, если не заплатят дэньги!» После паузы добавляет: «Потэрпэвшим». Все это из приемной слышит следователь Ткаченко. Разговор бесполезен, надо уходить.

Мы спускаемся к нему в кабинет, у дверей которого стоят мои проводники. В кабинет заходим вдвоем, я закрываю за собой дверь. Срываюсь уже на крик: "Ну, вы-то должны понимать, что это беспредел, Велиев хочет денег, а денег у нас нет и не будет. Дайте мне номер телефона транспортного прокурора! Только не говорите, что не знаете номера и что ваш телефон только для сотрудников милиции! Что вы творите! Доказательств нет, дело шито белыми нитками, в суде не пройдет, развалится. Даже если Аибова упрячете, ничего не изменится. Я-то все равно отсюда уеду и… ".

Сказал последнюю фразу и сразу осекся. Как-то недобро на нее отреагировал следователь. Глядя исподлобья, юноша сказал: «Я маленький человек, еще меньше, чем вы обо мне думаете, Велиев здесь решает все, и скажу вам по секрету, он никогда ничего не забывает и не прощает. Это касается и вашего возвращения».

Тут в дверь заглядывает Конаг, на лице ужас, он делает знаки, чтобы я вышел. Его всего трясет: «Велиев сейчас в коридоре подошел ко мне и сказал, что будет меня арестовывать, велел никуда не уходить». И уже с истерикой шипит: «Надо деньги отдавать!». «Никаких денег отдавать не будем, все это незаконно», — успокаиваю его. Конаг чуть не плачет: «Если меня арестуют, совсем деньги заберут». И через секунду, заглядывая в глаза, шепчет: «Возьмите доллары, у вас не отберут». И сует мне в карман сверток. Наивный. Как будто адвокатов не обыскивают. В голове проносится мысль: «А может правда, отдать эту чертову тысячу и все кончится, вечером уедем в Саратов.… Но я уже сказал следователю, что денег у нас нет и не появится. И где гарантия, что не „кинут“, что дело прекратят. Нет, рано».

Мы снова сидим в кабинете, продолжаем изнурительную беседу. Хуже всего ожидание неизвестного. И тут Ткаченко роняет фразу: «Сафар должен уйти на обед, может все еще обойдется». Минуты тянутся долго. Я вижу, Ткаченко все понимает, но панически боится Велиева. «Хорошо, — предлагаю я, — давайте сделаем так. Мои вещи останутся у вас, а мы втроем идем обедать в столовую на вокзале. Через час мы вернемся в отдел. Паспорт Акимовой у вас. Куда я без портфеля, а Акимова без паспорта. Тем более, через границу». Подумав, Ткаченко нехотя соглашается: «Ладно, но если Сафар узнает, он меня разорвет. Мы выйдем вместе, как будто для проверки показаний».

Мы вышли из помещения ЛОВД. Светило яркое морозное солнце. Медленно удаляясь от отдела, я спиной чувствовал, что вот-вот кто-то крикнет нам «стой». Ткаченко дошел с нами до вокзала и настороженно попрощался: «Ну, до двух часов, не подведите».

В привокзальное кафе мы купили по беляшу и чаю. Конаг обеими руками запихивал в рот пирожки и с дикими звуками прихлебывал мутную коричневую жидкость. Ольга не притронулась к еде, пила только чай. Сказала, что ее может вырвать.

Выйдя из кафе, Конаг опять запаниковал. В его голову приходили мысли, одна авантюрнее другой. Сначала он предложил немедленно сесть на любой проходящий поезд и доехать хотя бы до первой российской станции. Но ближайший поезд был через полтора часа. Я охладил его пыл: «Повяжут на вокзале». Тогда он предложил взять такси и доехать до границы на машине. «На границе повяжут», — огорчил я отважного узбека. Исчерпав фантазию, он вздохнул: «Эх, поезд с нашими проводниками будет только вечером в 20 часов». «Значит надо на него успеть всем троим, чего бы это не стоило», — говорю, не столько ему, сколько себе.

Пока мы гуляли по привокзальной площади, я заходил во все книжные магазины и палатки и задавал, наверно странный для продавцов вопрос: «Нет ли у вас уголовно-процессуального кодекса Украины?» С таким же успехом я мог спрашивать глобус Украины. Дело в том, что номера статей кодексов Российской федерации и Республики Украины при всей своей общности не совпадают. Коль скоро я решил защищаться единственным тогда для меня способом — жалобами, необходимо хотя бы знать номера статей УПК этой страны. Ссылки на российский кодекс в данном случае были неуместны. Конаг с уважением смотрел на меня, когда я перелистывал ту или иную книгу. После очередного книжного киоска я понял, что законами на Украине не торгуют (извиняюсь, за каламбур). Надо идти в библиотеку. Услышав незнакомое слово, Конаг еще больше меня зауважал и активно включился в ее поиски.

Правильно говорят: язык до Киева доведет (еще раз извиняюсь за каламбур). Вывеску «Библиотека» мы увидели на старой избушке в двух кварталах от вокзала. Женщина в очках с толстыми стеклами где-то в глубине этажерок нашла старую потрепанную книжонку. Я сел в читальном зале за детскую парту и за пятнадцать минут выписал необходимые номера статей УПК Украины, которые по содержанию соответствовали Российскому закону. Вид трех сидящих за низенькой партой взрослых людей, двое из которых имели бомжеватый вид, видимо, настораживал редких посетителей библиотеки, детей возрастом от семи до двенадцати лет. Во всяком случае, они мне не мешали.

Ровно в 14 часов мы подошли к линейному отделу. У входа с нетерпением нас ожидал Ткаченко. Мы все прошли в его кабинет, и я начал писать. Примостившись на краешке стола, я настрочил кучу ходатайств и жалоб. Никогда я еще не работал с такой производительностью. Молодой следователь с тревогой наблюдал, как растет на его столе стопка листов. Я требовал установить и допросить всех пассажиров, сошедших на станции, вагонника, дежурную по станции, всех проводников соседнего вагона, потерпевших, провести очные ставки, проверки показаний на месте, осмотреть сумки, сделать следственный эксперимент, засунув в них похожую шубу и куртку. Жалобы распухали от вопросов:

«Почему Акимова содержится в приемнике распределителе?»

«Почему ее обыскивал мужчина?»

«На каком основании ее задержали?»

«Почему ей не вручили копии постановлений о задержании и аресте?»

«Почему не уведомили о случившемся родных?»

«Почему не известили министерство иностранных дел Украины?»

«Почему от Аибова отбирается обязательство о явке, если он свидетель?»

«Почему не было адвоката?!!»

В момент творческого подъема, распахнулась дверь и в кабинет пружинящей походкой зашел Велиев. Он брезгливо прочитал мои жалобы и коротко бросил в сторону Аибова: «Пойдем со мной». И уже в мою сторону: «Вы ведь защищаете Акимову и не можете быть адвокатом у Аибова, потому что в их показаниях имеются противоречия». Не дожидаясь ответа, он вывел проводника из кабинета. Разорваться я не мог. Оставалось надеяться, что узбек выдержит очередное испытание. Он вернулся через двадцать минут и, оглядываясь на дверь, зашипел: «Карманы проверял, не верит, что у нас денег нет. Я не сказал, что доллары у вас. Начальник совсем взбесился. Сказал, что турма сейчас мне будет». Этого еще не хватало. Смотрю на стрелки часов. До нашего поезда еще шесть часов. Надо продержаться.

Велиев еще несколько раз заходил в кабинет, орал то на Ольгу, то на Конага. Очередной раз он протянул Акимовой сложенный вдвое лист бумаги: «Это тебе твоя подруга из камеры просила передать». Та, развернув листок, с омерзением его бросила. Я успел прочитать первые строчки: «Люблю тебя моя девочка…» Вокруг текста нарисованы цветочки, ромашки. Ольгу опять затрясло, и она расплакалась.

Прошел еще час. Велиев зашел вместе с начальником милиции. По тому, как они между собой общались, я понял, жаловаться на Велиева начальнику бесполезно. Чеченец, положив перед Акимовой чистый лист бумаги, жестко сказал: «Пиши расписку, что обязуешься до 15 марта привезти и отдать потерпевшим тысячу долларов».

Значит, Акимову отпускают. Но расписка — это, по сути, признание вины. Тем не менее, это был шанс. За одну секунду я принял решение.

- «Хорошо, — говорю, не обращая внимания на удивленный взгляд проводницы, — она напишет такую расписку, но при условии, что мы сразу же уезжаем».

- «Если все необходимые бумаги подпишите, уедете», — следует неопределенный ответ.

Я киваю Акимовой, и та берет ручку. «Главное не дать возможность диктовать текст Велиеву»,- проносится в мозгу. Начинаю монотонным голосом диктовать текст. Ольга покорно пишет: «Обязуюсь в счет возмещения ущерба… причиненного мною… в результате пропажи… из-за нарушения мною служебных обязанностей выплатить Иванежа Т. Д. до 15.03….» И также монотонно заканчиваю «первое февраля девяносто восьмого года, подпись». Не останавливаясь, говорю Ольге: «Подписывай».

Наверное, я переиграл. Не веря в мою сговорчивость, Велиев долго вчитывается в текст и просит подписать расписку меня и даже следователя. Ну, не идиот? Разве может адвокат, а тем более, следователь ставить свои подписи в подобных документах? Я подписываю измененным подчерком. Велиев снова подозрительно вчитывается в текст. «Только бы не заметил»,- думаю я, имея в виду дату написания расписки. Велиев косит на меня взглядом и снова кладет листок перед Ольгой. Неужели заметил?

«Напиши, что тебе разъяснено, что в случае неуплаты ты несешь ответственность», — говорит зам. начальника. Ольга дописывает. «Вот теперь ты никуда от нас не денешься», — складывая расписку пополам, говорит чеченец. Начальники уходят, а мы остаемся со следователем.

Прошел еще час. Как медленно тянется время.

«Мы можем идти?». Ткаченко молчит. Уходит, возвращается: «Велиев сказал, чтобы вы, как адвокат, подписали личное поручительство о явке Акимовой и Аибова на 15 марта». Я не стал ему объяснять, что адвокат не имеет права поручаться за обвиняемого, молча подписал и эту туфту. Ткаченко снова вышел.

На немой вопрос о расписке я тихонько Акимовой говорю: «Не волнуйся, этой расписке грош цена. Ты поставила дату — первое февраля. А нас с Аибовым в этот день еще не было в Синельниково. Мы приехали второго. Это подтверждают билеты. От своей подписи я откажусь. Следовательно, расписку можно считать подложной и ничтожной. Только бы они это не заметили».

Прошло еще полчаса. До прихода нашего поезда остается каких-то три часа. Конаг уже совсем обезумел. Он то заискивающе заглядывает в глаза Ткаченко, то поминутно смотрит на часы, то монотонно молится своему азиатскому Богу.

Я заметил, как изменилось настроение следователя, за все это время он не проронил ни слова. Видно, что вся эта процедура для него неприятна. Да это и понятно. Ведь молодой еще парень, не испорченный. Надо дожимать, должно в нем проявиться что-то человеческое. Начинаю спрашивать о нагрузке следователей, зарплате. Перехожу к теме жилья и семьи.

И тут он, глядя в сторону, глухо говорит: "В обед был дома, рассказал всю эту историю своему деду. А он у меня всю жизнь на железной дороге проработал, в 37-ом был репрессирован. С детства меня воспитывает. Дед, выслушав меня, говорит: «Если тебе приходится этим заниматься, то уходи из этой конторы, совесть дороже».

Глядя ему в глаза, говорю, перейдя на «ты»: «Давай выпьем…»

«Давай, — соглашается он, — только у меня с деньгами…»

«У меня есть деньги. Конаг, сходи на вокзал, купи водки. Только, Евгений, дай команду дежурному, чтобы его выпустили».

Следователь снял трубку, позвонил в дежурку. Я дал Конагу деньги и тот пулей выскочил из кабинета…

Первый стакан водки я выпил залпом, как воду. Помолчали. Потом как прорвало. Мы сидели напротив и, не слушая друг друга, отчаянно жестикулируя, пытались доказать, что так жить нельзя. Конаг пытался участвовать в разговоре, но на него никто не обращал внимания. Одна Ольга безучастно сидела на стуле, изредка поглядывая на часы. Прошло еще четверть часа.

Ситуация все больше напоминала сюжет из фильма «Берегись автомобиля». В табачном дыму, под звяканье стаканов, Евгений вдруг сказал, обращаясь к Акимовой: «Я тебя не буду сажать. Возьму вот сейчас и отпущу…» «Женя, тебе за это попадет»,- говорю, хватая его за рукав. «Ну и хрен с ними»,- неизвестно кому пригрозил он кулаком.

Это потом я понял, чем рисковал следователь. Если бы Велиев застал нашу компанию в этот момент, это был бы крах всей его карьеры. Да и нам бы не видать своего поезда.

А тогда нас всех больше волновал вопрос: удастся ли нам попасть на свой поезд. В какой-то момент мы, не сговариваясь, посмотрели на часы. Без десяти восемь. Неуверенно держась за стол, Женька принимает кардинальное решение: «Я вас выведу из отдела и провожу». «Да мы сами», — вяло сопротивляюсь. «Вас могут остановить наши ППС-ники, произвести досмотр, „найти“ наркотики или боевой патрон, и через пять минут вы снова окажетесь в райотделе. Я вам уже не помогу». Он звонит в дежурку и сообщает нам тревожную информацию: «Сафар еще в кабинете. Вас может ждать ловушка. Поэтому к поезду надо выходить за пять минут до отправления».

Стоянка поезда двадцать минут, значит еще двадцать пять минут нервного ожидания. У меня уже галлюцинации. Кажется, что открылась дверь и в кабинет тихо заходит чеченец с постановлением о задержании. Конаг и Ольга вздрагивают всякий раз, когда из коридора раздаются голоса. Стрелка часов словно прилипла к циферблату. Может, часы остановились. Нет, работают. А вдруг поезд раньше уйдет? Такое бывает.… В кабинете начинается паника. Оказывается, я все это говорю вслух. Все суетливо засобирались. «А паспорт!!!» — с ужасом выдыхает Акимова. Женя чуть не плачет: «Ну, хоть убейте, не могу отдать, Велиев запретил, он обязательно проверит». Ладно, черт с ним, с паспортом, потом разберемся.

Выходим из отдела гуськом. Впереди Ткаченко. Следом, как чеховские нахлебники, глядя себе под ноги, семеним мы. У стеклянной витрины с окошком дежурный нас останавливает: «Сафар не давал команду этих выпускать». Женька заходит в «аквариум» и о чем-то разговаривает с дежурным. Мимо нас проходят сотрудники. Только бы Велиев не вышел. Только бы не вышел. Конаг смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. Это уже сумасшествие, опять разговариваю вслух.

Я вижу, как за стеклом следователь прикладывает руку к груди, показывает пальцем наверх, расписывается какой-то книге и выходит из отдела. Мы молча, след в след продвигаемся к выходу. Неужели свобода? До отправления поезда пять минут.

За две минуты мы проходим вокзал, выходим на перрон. Наши вагоны последние. Толкаясь и поскальзываясь, мы неумолимо приближаемся к хвосту поезда. Остается еще каких-то двадцать-тридцать метров. И тут — как удар под дых: на пути стоят три милиционера. Притоптывая от мороза, они искоса смотрят на нас, у них шипит рация. Один постовой здоровается с нашим провожатым, и они о чем-то разговаривают. Неужели все зря? Мы продолжаем медленно, шаг за шагом подходить к вагону. Вот уже и наши проводники. Вокруг них толпятся отъезжающие пассажиры, суют им билеты, пихают в тамбур чемоданы. Нас догоняет Евгений: «Все нормально, давайте прощаться». Конаг с Ольгой поднимаются в тамбур. Их уже обнимают проводники и уводят в глубь вагона.

Я смотрю на Женьку и не знаю что сказать. Он тоже молчит. Прощаясь, протягивает ладонь и вполголоса говорит: «Я понимаю, что вы уже не приедете, не поминайте лихом». Лязгнули колеса, проводница встала в проеме тамбура. Я сую руку в карман, нащупываю пачку долларов и хрипло говорю: «Ты знаешь, а деньги, которые требовал Сафар, у нас были с собой». Евгений смотрит на меня широко открытыми глазами: «Так что ж ты их не отдал чечену?! Столько лишней нервотрепки!». В кармане пальцами выдергиваю из пачки сто долларовую бумажку и, прощаясь, тоже протягиваю ему свою руку. Он, глядя мне в глаза, заторможено пожимает ее. В его ладони оказывается скомканная купюра. Женька отдергивает руку. Но я уже вскакиваю на подножку трогающегося поезда. Стоя за спиной проводницы, я вижу, как удаляется от меня Женька. Он машет мне рукой, а потом, сгорбившись, бредет по перрону и исчезает во тьме. Мы-то уехали, а он… Что его завтра утром ждет на работе…

В служебном купе шум и гам. На столе тут же появляется еда, водка. Отмахиваясь от заглядывающих в дверь пассажиров, проводники тараторят, закидывают вопросами Ольгу. Та, слабо улыбаясь, кивает головой. Видно, устала, хочет спать. Конаг в красках рассказывает, как нам удалось выбраться из плена. Внезапно у него радость сменяется тревогой: «Пока едем по Украине, мы у них в руках. Могут схватить на границе. Нада спрятаться». Все это было бы смешно, если бы не Женькина фраза о том, что Велиев никогда ничего не забывает и не прощает. Ольгу забирает к себе в вагон одна из проводниц. Узбек тоже убежал прятаться. Наверное, в туалете, больше негде.

Российскую границу проехали спокойно, и весь оставшийся путь до Саратова я спал мертвым сном.

На вокзал мы прибыли глубокой ночью. Шел мелкий снег. Привокзальная площадь была непривычно пуста. Мы шли молча, думая каждый о своем. Поразительно белая улица, цепочка черных следов и — звонкая тишина. В тот момент для меня ничего не было роднее пустых запорошенных улиц моего города. На первом же перекрестке мы попрощались, и до дома я шел пешком. Рублей на такси не было, а к долларам не хотелось прикасаться.

Через два дня мы встретились с Аибовым, и я отдал ему 900 долларов. Больше я никогда ни с Ольгой, ни с Конагом не встречался….