Саратовская специализированная коллегия адвокатов

Зимняя, морозная ночь опустилась на город. Только в следственном изоляторе желтым светом, разрезанным нитями решеток, продолжали гореть окна.

— Вечерняя поверка закончилась!

Осужденный стоял в середине камеры и, глядя на железную дверь, слушал, как в коридоре постепенно замолкают голоса. Протяжно заскрежетал металлический засов, воздух вздрогнул от захлопнутой двери, лязг стали, звяканье ключей. Отчетливо где-то рядом прозвучали шаги и, угасая, затихли.

И вот все звуки умерли — будто камеру окутали чем-то вязким и непроницаемым, не только для звука, но и для воздуха.

Заключенный, замерев, послушал еще минуты две — глухое и мрачное молчание продолжалось. Он коротко вздохнул и обвел глазами камеру. Медленно, стараясь не шаркать ногами, подошел к зарешетчатому окну, расположенному выше его роста.

Осужденный, еще юноша двадцати лет, с бледным болезненным лицом стоял у стены и широко раскрытыми глазами смотрел в окно, за которым густела ночь.

В его глазах застыло выражение ожидания, и во всей его щуплой фигуре с поднятыми плечами — словно он хотел спрятать голову — было что-то детское, пугливое и недоумевающее.

Зачем он здесь? Почему он должен всякий раз, когда к нему обращаются конвоиры, называть свою фамилию и уголовную статью? Глупая, 264-ая статья. Такая же глупая, как и смерть людей, оказавшихся за долю секунды не в том месте и не в то время. Из всех воспоминаний о том дне, осталась яркая вспышка, удар и черная пропасть, в которую он летит, судорожно размахивая руками. Он помнил, как его выбросило с заднего сиденья вперед. Как он барахтался, между передними сиденьями. Как он выбирался через водительское место, опустевшее после бегства водителя-негодяя. Все, что происходило потом: камера ИВС, больница, безразличное расследование — все это было уже неважно. Он ждал суда, наивно полагая, что на первом же заседании истина, словно сильный сквозняк, ворвется в зал суда, разметает по полу листы дела, густо испачканные ложью и фантастическими предположениями. Так ждут дождя в душный, пыльный день. И этот день настал…

В памяти всплывало последнее утро на свободе. Собираясь в суд, он уже знал, что в этот день огласят приговор. Он вспомнил, как стоял на пороге квартиры с собранной сумкой, с какой обычно ездят «челноки». Обняв отца и мать, коротко попрощавшись, вышел из дома. До последней минуты верил, что останется на свободе. Последняя фраза судьи: «…и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на три года…» не оставила для него ни капли надежды. Он уже не чувствовал боли от застегнутых туго наручников, не помнил как долго ехал в холодном милицейском фургоне. Все это было как будто не с ним.

Он находился в следственном изоляторе больше двух месяцев. Первое время его переводили из одной камеры в другую. Тюремная жизнь обрушилась на него внезапно и безжалостно. Он, словно зомби, выполнял требования конвоя, куда-то заходил, выходил, за ним закрывали двери, задавали вопросы. Он не понимал, что он делает в этих комнатах с одинаковыми грязно-синими стенами.

Последний раз его перевели в камеру нового корпуса, где он уже больше месяца находился один.

Кассационная жалоба была написана и отправлена. Свой приговор он уже выучил наизусть. Вчитываясь в текст, он всякий раз находил новые противоречия и несоответствия выводов суда. Теперь, когда затеплилась надежда на новый, более объективный пересмотр его дела, он с напряжением ждал этого дня.

С тоской и болью думал он о своих родителях — отце и матери — представлял себе, как они беспокоятся о нем. Ночами он то беззвучно плакал, то приходил в бешенство. Но дни шли, и молчаливые стены камеры высосали из него все живые чувства, обессилили его и вселили постоянный трепет перед будущим, тревожное ожидание чего-то страшного.

Прижавшись грудью к холодной стене, задрав голову, он упорно, не мигая, смотрел во тьму темно-свинцового неба. Ему казалось, если за решетку удастся высунуть руку, она тут же покроется влажным, черным как сажа налетом.

Где-то справа за окном горел фонарь, и во мраке, окружавшем его, он тоже находился как бы в заточении. Юноша смотрел на этот свет каждую ночь и уже привык к нему, находя в нем что-то общее с собой.

Вглядываясь в черноту неба, он отсчитывал секунды, соразмеряя их с биением своего сердца.

— Если сейчас двенадцать часов, то до рассвета осталось еще шесть… или семь…

Каждый раз в тишине и тьме зимней ночи парень чувствовал, что страх в нем растет и усиливается. Ему хотелось обернуться назад и осмотреть камеру, но он боялся это сделать. Свет от лампы, вмонтированной в стену над дверью, полностью не освещал камеру и каждую ночь в углах собирались тени. Он знал, что кроме койки, стола и лавки в камере ничего нет и ничего быть не может. Он был убежден в этом, но не верил, что это так, и, ясно представляя себе свое одиночество, все-таки чувствовал, что он не один. Давно запомнив все пятна и трещины на стенах своей камеры, он, глядя во тьму, представлял себе их как образы неведомых животных, чтобы успокоить себя и побороть свой страх.

Над койкой на стене были мелко написаны цифры, столбцы цифр, которые кто-то до него складывал, делил и множил, заполняя этим пустоту дней, проведенных в неволе и борясь с тоской одиночества. Глядя на эти цифры, он пытался подогнать их то под годы рождения своих родственников и друзей, то связывать их с историческими датами.

В дальнем углу комнаты, около окна отбит кусок штукатурки, будто со стены содрана кожа. Железная дверь с заклепками по периметру. Небольшое окошко в двери, наглухо закрытое створкой. Каждый раз, когда открывают это окно, названное в народе «кормушкой», все внутри осужденного обмирало, сердце готово было вырваться наружу. После того, как окно закрывалось, наступало опустошение.

Оглядывая камеру бесконечное множество раз, он уже не находил в ней ничего нового. И все-таки, в камере чувствовалось присутствие чего-то невидимого, но почти осязаемого. Это что-то являлось каждую ночь, дышало на человека ужасом и с каждой ночью становилось все более навязчивым. Оно всегда было сзади, и если юноша даже плотно прижимался спиной к стене, оно все-таки было сзади и, молчаливо-торжествующее, веяло на него холодом.

Казалось оно злорадно следит за человеком и вдруг явится перед ним во всей силе своего уродства, схватит сердце холодными скользкими лапами и будет душить его… Оно — огромное, тяжелое, темно-зеленое, как болотный ил, и все покрыто удушливой пахучей слизью.

Молодой человек так явно представил себе это чудовище, что поминутно вздрагивал, а кожа его покрывалась мурашками, твердыми, словно книжка для слепых.

Глаза болели от напряжения, словно тьма за окном становилась осязаемой. Ноги у него дрожали от усталости, но он боялся повернуться, чтобы не увидеть сзади себя это.

Мрак за окном и тишина за дверью слились в одно целое, и, казалось, что все живое на земле умерло, остался только один человек, запертый в маленькой комнате, и он осужден на ожидание — самую страшную из всех мук.

Ему казалось, он будет ждать годы и века, и это ожидание продлится бесконечно долго, а солнце не взойдет уже никогда. И все это время, стоя у него за спиной, ужас будет молча его сторожить.

Чтобы сбросить с себя это наваждение, мальчишка круто повернулся лицом к двери и бессмысленно оглядел камеру. Потом подошел к койке, сел, упираясь в нее руками, и, наклоняясь вперед, стал напряженно смотреть в стену напротив себя.

— Может, моя жалоба не дошла до суда и потерялась?

При этой мысли заключенный почувствовал, как в груди у него заныла тоска. Это было такое острое ощущение, что, казалось, болят все кости ноющей болью, похожей на ревматизм, болят мускулы, а кожа сжимается, как будто сохнет.

Он еще ниже опустил голову, крепко стиснул зубы и так сидел несколько минут…

Вдруг в тишине, где-то рядом ему послышался слабый стон. Юноша испугано вздрогнул и выпрямился. Ему показалось, что это он сам застонал, что из его сердца помимо воли излился этот заунывный, полный скорби, стон.

Звуки шли из глубины коридора, возможно из соседней камеры. Чуть слышный звук тонкой струйкой лился в камеру сквозь бетон и железо.

— Ы-о-ой, о-ой…- тихонько вздыхал и плакал мужской голос. Он был неприятен и напоминал скрип надломленного дерева. На обрыве, над мутными волнами реки, стоит дерево, корни его подмыты водой и бессильно повисли, вода толкает их и корежит, ветви дерева обломаны льдом и зимними вьюгами. Оно стоит над рекой, качается и жалобно скрипит… и скоро упадет в реку…

Стон уже перешел в рыдающее мычанье, словно бился в горле и не мог вырваться сквозь стиснутые зубы. Вой проникал через стены, он был похож уже на звериный, и становилось очевидно, что человек — тоже зверь.

По телу пробежал озноб. Ему стало казаться, что это в нем, в его груди воет его тоска, его боль, его страх одиночества, страх перед будущим. Он бессильно повалился на койку лицом вниз, охваченный страшными звуками. Так рыдать можно на могиле родного близкого человека. Так можно мучаться, думая о матери, у которой отняли сына, о муках ее сердца, о муках сына, потерявшего мать.

Юноша, охваченный сухими судорожными рыданьями без слез, дрожал, лежа на койке, и молча сливался своими муками со звуками плача неведомого ему человека.

— Мама моя! Я не виноват… ни в чем не виноват… Мама! Помоги мне! Я боюсь… Мама… мама… мама…

Перед ним возникала она, полная любви и горя по нему. Он видел ее глаза, опухшие от слез, ясно видел тоску в ее глазах. А рядом с ней отец, убитый бедой и неизвестностью. Он хотел бы утешить ее и — не может. Он только молча стоит, безвольно опустив руки, изредка держась за сердце, сдавленное тоской о сыне и страхом за него…

Во тьме глаза отца и матери горят так ярко… ищут, блуждают, теряются в ней и… гаснут…

Вскочив с койки, он, зажав уши, мечется по камере, и клокочущий хрип вырывается из его груди:

— Мама! Мама! Прости!… Да замолчите вы там! Эй, хватит!

Он не слышит, как к двери подошел конвойник. Окошко в двери распахивается, и до него доносится зловещий голос: «Будешь кричать, пойдешь в карцер»

— Послушайте…У меня там мама…- тихо и умоляюще просит юноша, пытаясь заглянуть в коридор. Но окошко захлопывается перед самым его лицом, и шаги удаляются от двери.

— Да послушайте… — прошептал сдавленным голосом мальчишка, — вернитесь, пожалуйста…

Все замолчало. Прекратился и заунывный стон.

Заключенный обессилено прижался лбом к двери и замер, схватившись рукой за металлическую скобу. Холодное железо остудило голову и, разливаясь по всему телу, вызвало в нем дрожь.

Теперь, после пережитого возбуждения, он чувствовал себя так, будто в сердце у него прорвался большой нарыв и по кровеносным сосудам течет что-то густое, ядовитое и обессиливающее его тело.

Было тихо… Он слышал лишь свое сиплое дыхание, сдавленное комком в горле, словно он просился из него наружу.

Но вот еще звук… Новый звук… Он раздается за стеной слева. В соседней камере кто-то ходит быстро, нервно, точно зверь мечется в клетке… И звук его шагов похож на отрывистое рычанье раздраженного зверя.

Парень встал на ноги и, шатаясь, с лицом, бледным до синевы, подошел к столу. Бессмысленно беря в руки то кружку, то ложку, он ставит их снова на стол, не зная, куда девать руки.

Он чувствовал себя опустошенным, пережитый им нервный взрыв казался чем-то далеким, хотя с того момента, как он пережил стресс, прошли две-три минуты.

Снова душа и тело заныли от тоски, и ему казалось, что человек в нем тает…и испаряется…

Свет лампы освещал лишь середину камеры. А напротив койки у стены и в углах было сумрачно, и этот сумрак оживлял пятна сырости на стене. Казалось, они шевелятся. Днем они похожи на географическую карту, а ночью, если пристально всмотреться в них, напоминают чьи-то темные лица — может лица тех людей, которые сидели в этой камере. Ведь человек сидит в четырех стенах долгие дни, и они впитали в себя его запах. Так почему же они не могут впитать его мысли? Почему бы не отразить им душу человека?

Наверное, все же душа человека в процессе жизни испаряется. У человека свободного — душа рассеивается незаметно… а душу заключенного впитывают в себя стены камеры. И эти темные пятна на штукатурке могут быть отпечатком души, например, того человека, что писал на стене одному ему понятные цифры.

В этих пятнах нет ничего страшного, хотя они живы и живут безмолвной жизнью. Вот они движутся, изменяют свои формы… Если бы они могли говорить, они бы говорили едва слышным шепотом.

Но как страшен этот окружающий их сумрак! Он коварно обволакивает эти пятна и, кажется, тоже жив…

В нем скрыта власть над душой человека, жестокая власть. Его вдыхают вместе с воздухом, он появляется в душе как ржавчина и тихо, но беспощадно ее разрушает. Он растворяет в себе мысли, и весь человек поглощается и тает в нем. И хотя он и не имеет видимой формы, но каждый миг может воплотиться во что-то ужасное…в нечто такое, чего никто никогда не видел и чего невозможно предугадать.

Молодой человек, не отрывая широко раскрытых глаз от стены, протянул руку к столу, осторожно нащупал на нем кружку с водой и быстрым движением выплеснул воду на стену.

Вода, ударившись о стену, издала злобный, шипящий звук.

Заключенный откинулся назад и вытянул руку, как бы защищаясь от нападения. По стене медленно текла вода, создавая новое темное пятно, расширяясь книзу.

Руки его беспомощно и бессильно упали на колени, а в голове забегали бессвязные, изорванные страхом мысли. Он, сидя на койке, стал раскачиваться в стороны, но глаза его были прикованы к темному мокрому пятну на стене. Он чувствовал, что тонет, погружается в какую-то темную пропасть без дна, падает в нее медленно и не за что ему ухватиться.

— Лучше бы я тогда, сам… Лучше бы тогда меня…

Он не мог выговорить страшного слова. Вдруг сознание вновь вспыхнуло в нем. Стыд, острый и режущий сердце, овладел им, и, казалось, он услышал свой внутренний голос: «Не смей думать об этом. Смерть все равно страшнее страха… А ты подумал о матери и отце? Каково им будет, узнав о потере сына…»

— Господи, когда же утро!!!…

Утро наступило также внезапно, как и ночь. По коридору затопали шаги, заклацали двери, зазвенели связки ключей. В соседних камерах завозились люди. Он слышит, как переговариваются между собой конвоиры. Голоса уже совсем рядом.

-Встаем! Готовимся к утренней поверке!

Снова скрежет замков. Осужденный реально слышит, как, прильнув к глазку, надзиратель дышит в дверь. Запах прелой одежды, плесневелого хлеба, грязных мужских тел, смешанный с запахом мочи и пота — все это пахнуло из коридора, когда, звякнув металлом, открылась «кормушка».

На негнущихся ногах парень подходит к двери. На него никто не обращает внимания. В коридоре он видит спины людей, стоящих у стены. Их руки сцеплены за спиной, угрюмые взгляды в сторону. Фамилии выкрикиваются с какой-то ненавистью. Залаяла собака, словно в ответ заругалась. Где-то в глубине здания лай подхватили другие собаки, выхаркивая на своем языке друг другу что-то оскорбительное.

— Встали к стене! Не разговаривать!… Куда их?

— Давай в тридцать вторую…

Тускло блеснул тонкий стержень ключа-«вездехода», похожий на мелкую рыбешку в мутной воде. В квадрате окна, будто зрачок в черном глазу, появляется круглое лицо конвоира.

— Фамилия, статья, когда и каким судом осужден?

Выпалив заученные фразы, юноша, поминутно наклоняясь, смотрит на руки офицера.

— Распишитесь!

В окно просовываются два сложенных листка, в одном из которых мальчишка расписывается. Вспорхнув, листок с подписью исчезает в проеме «кормушки» и дверца с лязгом захлопывается.

Отступив на шаг от двери, он судорожно вчитывается в текст: «Сообщаю, что тридцатого января в четырнадцать часов будет рассматриваться уголовное дело в кассационном порядке…» Буквы прыгают перед глазами. Несколько раз, повторяя прочитанное, он слышит торопливое и тревожное биение своего сердца. Листок в его руках трясется мелкой дрожью.

— Если сегодня двадцать шестое, то до суда осталось еще четыре… нет, три дня…

Его дыхание участилось, закружилась голова, он закрыл усталые от бессонницы глаза. Появилось новое ощущение — безразличие ко всему, что его окружает, казалось, его обнимают невидимые мягкие, но сильные объятия. Хотелось лечь и ни о чем не думать…

За окном фиолетовым светом занимался холодный рассвет. Сумрак рассеивался, пятна на стене постепенно исчезали… Начинался очередной день…