Саратовская специализированная коллегия адвокатов

- Стоять, пацан! Не понял, мля? И-и сюда, слышь, тебе говорю!

Услышав эти слова, мой тринадцатилетний сын оглядывается и расширенными от страха глазами видит, как к нему, отделяясь от пестрой группы подростков, подходят четыре взрослых парня.

Первый неожиданно бьет моего сына в грудь, вернее, чуть ниже, в «дыхалку», где у подростка самое слабое место. Слабо охнув, мой ребенок сгибается и тут же падает от удара ногой в лицо. Бьют лениво, с какой-то брезгливостью. Один из нападавших, присев на корточки, по-хозяйски проверяет его карманы.

- Пацаны, у него куртка классная, — оглядываясь, он кричит в толпу. И уже сыну:

- Ну, ты че, не понял? Быстро снял!

И мой маленький сын, которого я никогда не тронул пальцем, которому я всегда внушал: ни при каких обстоятельствах не бей слабых и не позволяй бить себя, мой сын, всхлипывая, сидит на земле, уткнув разбитое лицо в колени. Кто-то из стаи бьет его с размаху по голове. Мальчишка снова падает на спину, неумело закрывая лицо. Кто-то из толпы сдергивает с ног кроссовки, кто-то, выламывая ему руки, стягивает куртку. Мой сын…

Господи, да о чем это я? Мой сын еще мал, ему всего шесть лет. А когда он станет постарше, он никогда не даст себя в обиду. И никто не посмеет его безнаказанно ударить, унизить… убить. Я в этом уверен. Я хочу быть в этом уверен. Тогда почему эта жуткая картина снова обретает реальность, почему эта мысль так навязчива?

Оглядываясь, вижу стены цвета пыльного асфальта. В полутемном зале районного суда какая-то неестественная тишина. Негромкое покашливание. Рядом со мной, ссутулившись, сидят люди. Кто-то скрипнул лавкой, меняя положение затекших от долгого сидения ног. Слышен шорох переворачиваемых судьей листов, лежащего перед ним уголовного дела.

Зачитывается обвинительное заключение. Двести листов, почти целый том. Передо мной на столе лежит копия этого заключения, и мне следовало бы также перевернуть следующую страницу. Под монотонное, бесстрастное чтение страницы сливаются в мелкозернистое месиво, а в сознании снова воспроизводятся обстоятельства рассматриваемого дела…

-Не дергайся, а то продырявлю…

Чуть пониже левой лопатки в спину сына упирается что-то острое. Холодеют руки, хочется выгнуть грудь, но мальчишка боится удара под дых. Дурацкое, беспомощное состояние. Физически представляю себя на его месте, когда слышишь стук своего сердца, бьющегося почему-то в голове, у самого виска. Неужели вот так, в его тринадцать лет…

«Какие, к черту, тринадцать лет!? Моему сыну шесть и с ним никогда, слышишь, никогда…» — уже мысленно кричу сам себе и отгоняю чудовищное наваждение.

Поворачиваю голову в сторону сидящих в зале людей и понимаю, почему эта мысль так внушаема. Как с разбега о стену, натыкаюсь на взгляд. Взгляд усталых, заплаканных материнских глаз, полных боли, крика, укора, еще чего-то, от чего щемит в груди, подкатывает комок к горлу. Выдержать этот взгляд невозможно, хотя женщина смотрит не на меня, скорее сквозь меня. В очередной раз, выслушивая фабулу дела, она как человек, привыкший к боли, уже не чувствует истязаний.

Рядом с ней сидят другие матери. Перед ними на первой скамейке — их сыновья, потерпевшие по делу. Матери смотрят на макушки своих детей: стриженные, лохматые, русые и темные. Смотрят и не видят. Теперь я понимаю, почему эти образы так навязчивы. Ведь мамы представляют ту же самую картину, которая пронеслась в моем мозгу мгновенье назад. Только в отличие от меня, в этом кошмарном видении для них все реально: и сын, и толпа подонков, и холодок между лопатками.

Чтобы не видеть этих набухших от отчаянья глаз, смотрю прямо перед собой. Напротив меня сидят адвокаты. Среди них молодые и старые, авторитетные и не очень. Их всех сейчас объединяет позиция подсудимых: последние все признают вину. Видимо, для некоторых защитников дело не представляет сложности и интереса. Кто-то из них скучно смотрит в окно, кто-то машинально листает кодекс. Одна из пяти адвокатов, женщина с крупными золотыми кольцами на пальцах, настороженно смотрит в мою сторону. Перед началом судебного заседания, я видел ее в окружении родителей подсудимого подростка. Папа — представительный, солидный мужчина, мама — напористая, деловая женщина. О чем они говорили с защитником я, конечно, не слышал, но по тому, как искоса поглядывали на меня родители, было ясно, что из нашей триады: судья, прокурор и адвокат, последний достоин наивысшего уважения, почета и вознаграждения.

Успокаиваю себя, думая о единых задачах и целях правосудия. При всей нашей общности, я представляю сторону обвинения, а значит адвокаты — мои соперники. Один против пяти. Перед судебным процессом их было меньше. Лидеру группировки было безразлично, будут ли его профессионально защищать. Но на вопрос судьи, желает ли он воспользоваться услугами защитника, юноша развязано прогнусавил: «А че, давайте, а то навинтите меня крайним…»

За спинами адвокатов, в клетке белеют бритые головы подсудимых. Оттопыренные уши, тонкие детские шеи, ссутуленные плечи. Перед заседанием они, как школьники на перемене, пихали друг друга, хихикали, подавали знаки руками родственникам, сидящим в зале. Конвоиры, скорее для видимости, покрикивали на них, призывая к порядку, но через секунду все продолжалось снова. Вот уж кому здесь действительно по-настоящему скучно, так это конвою. Почти каждый день одно и то же. Меняются фамилии и места преступлений. Мотив грабежа или разбоя одинаковый: увидел, ударил, отобрал…

Обвинительное заключение зачитано. В зале оживление, родственники вздыхают, откашливаются, за решеткой нетерпеливо ерзают подсудимые. Процесс идет в обычном порядке. Допросы, дополнения, уточнения.

Освещение в зале слабое. Окно за спиной. После трех часов процесса болят глаза, затекает спина. Текст «обвиниловки», напечатанный на папиросной бумаге, еле виден. Рядом со мной, заслоняя свет, сидит секретарь судебного заседания. На нашем общем столе внахлест лежат ее и мои бумаги, норовя упасть на пол и разлететься по залу.

На лице подсудимых тупое безразличие. На вопросы отвечают односложно и почти шепотом, так что приходится переспрашивать. Вижу, как обеспокоено косится на своего подзащитного ранее замеченная мною адвокатесса. А ну, как клиент не то ляпнет, не теми словами и не теми выражениями? И опасения не напрасны. После того, как мама одного юноши перечислила книги, которые в свободное от разбоев время читает ее сын, тот, заспорив с подельником, буквально выдал следующее: «Ты че, в натуре? Я снимал только „коры“, а „Лысый“ „надыбал“ куртку!» Мама, услышав от сына-книгомана такое признание, чуть не упала со стула.

Ну, вот и прения сторон. Встаю, одергиваю китель. Душно. На меня в упор смотрят две матери. Надо же было тому случиться, что однажды пути их сыновей пересекутся. В том самом злополучном тупике у железнодорожного вокзала. Тогда у одного из них на глазах стояли слезы, теперь, когда суд почти завершен и перспектива очевидна, слезы заблестели у другого.

Говорю глухим голосом. Наверное, никогда не научусь адвокатской привычке звонко и проникновенно провозглашать: «Так в чем же вина этих мальчиков, почти детей, с хрупкой психикой и нежными, легко ранимыми душами?» Не смогу, потому что перед глазами будет стоять мой сын. Глазами, полными слез, он будет с упреком смотреть на меня, и никуда от этого взгляда не укрыться. Я словно вижу его: ему уже не шесть лет, он ровесник потерпевших пацанов. Он только начинает жить, разбираться в людях. Первая встреча с моральными уродами. Первый суд, где все по-взрослому. Мой мальчик никогда не окажется в подобной ситуации. Это жестоко, но если уж выбирать из двух зол, то пусть мой сын будет на месте потерпевшего, чем подсудимого.

Называю меру наказания каждому. Сажусь на место, не глядя ни на кого, и жду, что скажет защита. Отмечаю про себя, что схема выступлений одна и та же. Мол, лишение свободы для несформировавшегося юноши слишком строгое наказание. В «зоне» он станет еще хуже и последствия будут необратимы. Внутри меня все дрожит. Ведь четверо из пяти уже имели судимость, состояли на милицейском учете. А дерзость и цинизм при совершении преступления? Или опять поверить, а завтра увидеть изуродованное лицо своего ребенка, вернувшегося с улицы? И опять ощущать на себе взгляд его матери, чувствовать досаду, что не смог, не уберег. Нет, зверям место только в клетке. Пускай там убивают и калечат, но только себе подобных.

Судья предлагает каждому подсудимому сказать последнее слово. Двое отказываются: «Да че говорить, все ясно…»

Объявляется перерыв. Все ждут приговора. Предполагаю, какой он будет. Но если хоть один из этой стаи не будет ходить по улицам моего города в течение четырех-пяти лет, можно считать, что все это время в душном, тесном зале я провел не зря.

Судья зачитывает приговор. Фабула дела, которую в течение заседания повторили раз сто, уже всем порядком надоела. Все ждут оглашения резолютивной части.

Впервые замечаю изменения в выражениях лиц подсудимых. Такие напряженные и бессмысленные лица бывают у штангистов, когда они держат над головой непомерную тяжесть. Я не знал, что страх имеет такое выражение.

И вот… Троим преступникам назначают реальное лишение свободы и на их руках конвой застегивает наручники. Двое других приговариваются к условному наказанию. Мать одного из этих двух парней и адвокат победно переглядываются друг с другом. Ну что же, надо отдать должное, защитник говорила хорошо, убедительно и профессионально…

… Вчера выезжал на очередное происшествие.

Милиционеры задержали тинэйджеров, избивших и ограбивших на привокзальной площади мужчину. Его били жестоко, среди бела дня, прямо на троллейбусной остановке, не опасаясь, что кто-то вступится.

Из отдела милиции возвращался поздно вечером. У выхода из подземного перехода по-прежнему стояла шумная, пьяная и агрессивная группировка молодых людей. Людской поток, выплеснутый на улицу, торопливо обтекал зловещую когорту и ручейками растекался по привокзальной площади. И, казалось, никакая сила не способна разогнать эту потенциально опасную общность, очень напоминающую стаю голодных шакалов.